Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. [Произведения]
Свистиков приближается.
Mesdames! это наш будущий благодетель, который даже ныше начал ряд своих благодеяний тем, что выдал мне за полмесяца жалованье вперед!
Клаверов (шутливо). А вот я произведу вам внезапную ревизию, Иван Михеич!
Свистиков. Это упаси бог-с!
Ольга Дмитриевна. Нет, нет, нет! мы принимаем Ивана Михеича под свое покровительство!
Свистиков. Да их превосходительство шутят-с, сударыня! С ихним добродетельным сердцем да такую учинить жестокость!
Клаверов. Ладно, вот я вас припугну! Да где это ты, Бобырев, шатался о сю пору! Ведь сегодня у тебя не могло быть работы!
Бобырев. А все ходил по канцелярии, и, веришь ли, хоть ничего не делал, а точно я десятки пудов на себе целое утро провозил!
Свистиков. Это уж у нас в канцеляриях особенная немочь такая есть, Николай Дмитрич, так канцелярскою и прозывается. Сидишь, кажется, сложа руки или ходишь от стола к столу «комман санте» спрашиваешь, а словно горы ворочаешь: во рту, это, пересохнет, даже спину всю расшибет!
Клаверов. Так вот чем вы занимаетесь? Будем знать.
Свистиков. Помилуйте, ваше превосходительство, будто вам и неизвестно! А уж начальнику, Николай Дмитрич, да особенно строгому, как тяжко, так это и вообразить трудно! Почнут, это, ходить, кричать, повелевать, — кажется, невелик труд, а преутомительный-с.
Клаверов. Вы, верно, по себе судите?
Свистиков. А как же-с. У меня тоже курьеры, сторожа… кричу-с!
Клаверов (Бобыреву). Ну что, как тебе понравился князь?
Бобырев. Mon cher! Я в восторге! Какая деликатность, и вместе с тем какой ум! Это просто прелестный человек!
Свистиков. Да-с, они у нас прелестные!
Клаверов. Вы, Иван Михеич, не забывайте, что говорят об вашем начальнике! (Бобыреву.) Стало быть, вы взаимно в восторге друг от друга, потому что князь целое утро расспрашивал меня об тебе, о твоем семейном положении, и даже узнав, что ты женат…
Софья Александровна (берет букет с дивана). Да, Nicolas, посмотри, какой прелестный букет прислал князь!
Бобырев. Князь? (Смущенным голосом.) По какому же случаю?
Клаверов. Да просто, любезный друг, потому, что я ему сказал, что ты женат и — pardon, Софья Александровна! — что у тебя жена красавица!
Бобырев. Помилуй, Клаверов! зачем же тебе было говорить князю о моих семейных делах? какое ему до этого дело?
Клаверов. Ах, боже! ну да просто пришлось к слову! Да уж ты не обижаешься ли? Неужели ты не хочешь понять, что князь хотел этим сделать galanterie[144] тебе самому?
Софья Александровна. Я, Nicolas, хотела отослать букет, да человек князя ушел так скоро, что мы не успели вернуть его.
Бобырев вращает кругом изумленными глазами.
Какой ты смешной, Nicolas! как ты странно смотришь! Если хочешь, я сейчас же отошлю букет назад!
Бобырев. Нет, нет… так ты думаешь, Клаверов, что букет следует принять?
Клаверов. Еще бы! Конечно, князь, для своих лет, поступил немного ветрено, но ведь нельзя же строго взыскивать с старика!
Бобырев. Букет… незнакомой женщине…
Ольга Дмитриевна. Да ведь нельзя же строго взыскивать с старика!
Клаверов. Mon cher! ты вспомни, что он тебе в отцы годится! Ведь ты сам давеча видел, с какою любезностью он принял тебя!
Софья Александровна. Nicolas! я заплачу, если ты не перестанешь!
Клаверов. А я кстати и ложу на сегодняшний спектакль привез. Таким образом, день твоего торжества будет праздником и для Софьи Александровны.
Бобырев. Ну да! и прекрасно! Стало быть, мы сегодня в театре, и жена с букетом… от князя!
Софья Александровна. Ах, Nicolas, как ты глупо смотришь!
Бобырев. Ну да! так, следовательно, букет надо принять? Ну что ж — и примем, и в театр поедем: ведь ложа-то от тебя, Клаверов? Иван Михеич! понюхайте же букет!
Свистиков (приближаясь к Софье Александровне и нюхая). Пахнет-с!
Бобырев. Еще бы! Ну, так мы, значит, сегодня веселимся! Соня! ведь Иван Михеич сегодня у нас обедает, так не мешало бы, знаешь, распорядиться. Вы по части мадер или хересов, Иван Михеич?
Свистиков. Мы en gros-c;[145] по части целого прейскуранта!
Ольга Дмитриевна. У нас еще Савва Семеныч с Павлом Николаичем буду! обедать!
Софья Александровна. Ах, Савва Семеныч… я и забыла! ведь он тоже поехал за букетом!
Бобырев. Как, и он будет с букетом! стало быть, сегодня у нас решительно букетный день! Как это приятно!
Свистиков. Про Савву Семеныча можно выразиться, что они, как откупщик, всегда букет с собой носят!
Клаверов. Браво, Свистиков! Mesdames, Свистикову грош!
Бобырев. А ты, Клаверов, у нас обедаешь?
Клаверов. Не могу, меня пригласил князь, но я буду с вами в ложе.
Бобырев. Ну, в ложе так в ложе. А воля твоя, Софья Александровна, этот проклятый букет князя не выходит у меня из головы!
Клаверов. Я тебя решительно не понимаю, Бобырев!
Ольга Дмитриевна. Вы, Nicolas, просто ребенок!
Софья Александровна. Nicolas! я не знаю, что же тут было делать?
Свистиков. Уж не упорствуйте, Николай Дмитрич! Они ведь заплачут-с!
Бобырев. Стало быть, все находят, что это дело обыкновенное. Ну, если так, следовательно, и я должен… черт возьми, однако ж, не всегда приятно положение государственного человека en herbe![146]
Занавес опускается.
ДЕЙСТВИЕ III
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Бобырев.
Софья Александровна.
Ольга Дмитриевна.
Клаверов.
Князь Тараканов.
Обтяжнов.
Набойкин.
Апрянин.
Камаржинцев.
Свистиков.
Лакей.
Декорация второго действия, только убранство лучше; прибавились бронза, фарфор и другие довольно дорогие безделицы. Между вторым и третьим действием прошел еще месяц; при поднятии занавеса бьет девять часов.
СЦЕНА I
Бобырев (входит из внутренних комнат, потягиваясь). Фу! как устал! Только два месяца, как мы в Петербурге, а как много воды утекло: просто не узнаю ни себя, ни окружающих! Хорошо ли я сделал, что взбаламутился и бросил Семиозерск — вот вопрос, который часто приходит мне на мысль и который, надо сознаться, начал посещать меня довольно рано. С каждым днем Семиозерск кажется мне все более и более привлекательным, словно землею обетованного; и квартира моя тамошняя представляется, и приволье, и спокойствие… Да, там я был спокоен; я не должен был ежеминутно мучиться мыслью, как взглянет на меня Григорий Иваныч, что подумает обо мне Надежда Яковлевна, между тем как здесь все именно вертится на личных отношениях. Господи! одно искание места чего стоило! Как вспомнишь, просто вся кровь бросается в голову! Этих часовых простаиваний у дверей, этих явных вздохов и тайных проклятий, этих дружелюбных разговоров с курьерами и сторожами сколько было! (Вздрагивает.) Какой срам! какой срам! Кажется, и чиновники-то все указывают на тебя пальцами, как проходишь сквозь эти нравственные мытарства, кажется, нет того существа в мире, чье лицо так и не говорило бы тебе в глаза: срамец! срамец! срамец! Неужели я не довольно силен для этой жизни? неужели сила познается только в равнодушии, измеряется только крепостью лба? Как бы то ни было, но бывают минуты, когда меня просто томит страстное желание опять возвратиться к тому ничтожеству, из которого я попытался выйти. Чего я желал? чего я искал? Если спросить меня по совести, я и сам едва ли буду знать, что ответить. Какое чувство шевелилось в моей груди, когда я рвался из Семиозерска? Было ли то чувство честолюбия — нет, я не честолюбив! Было ли то какое-то нерасчетливое, но все-таки почтенное чувство правды, заставляющее человека идти вперед, не видя перед собой никакой определенной цели, не имея за собой никакого ясного побуждения, кроме инстинкта, который подталкивает и шепчет: вперед! Нет, и этого не было, потому что, в сущности, что же я такое? Я просто смирный человек, ищущий одного спокойствия! Да полно, рвался ли я? Не лгу ли я перед своей совестью, говоря, что рвался? (Задумывается.) Правда, что я женат, правда, что жена моя хороша и молода, что я обязан… (с горечью) не изнывать же ей, в самом деле, в Семиозерске! Ведь если б я вздумал утверждать, что жить в Семиозерске не значит еще изнывать и что муж вовсе не обязан убивать свою душу для удовлетворения прихотей жены, не закричали ли бы все в один голос, что я тиран, что я черствый себялюбец, что я, наконец, не имею права лишать жену тех радостей, которые так естественно требовать молодости и красоте! В действительности, стало быть, я только променял трактир малого размера на трактир более обширный — вот моя семейная жизнь и ее наслаждения! И в Семиозерске с утра до ночи толклись у нас разные приятные индивидуумы, и здесь толкутся, с тою только разницею, что здесь жены часто не бывает дома. Странное дело! сначала эти частые отсутствия огорчали меня, а теперь… право, даже перед самим собой горько и страшно обнажить мысль свою! Что такое все эти прихлебатели, которые во всякое время дня и ночи врываются в мой дом, как в охальный, которые курят, болтают, бесцеремонно стучатся в двери нашей спальни, переговариваются с женой, покуда она одевается… что это такое? Где же я, где же я, господи! Но всего ненавистнее Клаверов, этот Клаверов, которому я доверил все свое будущее и который, как паук муху, всего меня опутал своими сетями. Чего он хочет с своими гнусными бюрократическими нежностями? что он делает в моем доме? Я еще ничего не знаю, я даже боюсь спросить самого себя, что такое тут совершается, но весь дрожу при одной мысли об этом человеке! Страшно подумать, но я боюсь его! Точно я попал в трущобу, в которой копошится гадина, и не знаю, где она кроется и куда хочет направить свое ядовитое жало! И не то чтобы я ревновал, чтобы я сгорал страстью к жене, — нет, уж какая же тут страсть, когда нам взаимно нет дела друг до друга! страсть прошла давно, да и длилась-то очень недолго… Я положительно не знаю даже, зачем я женился? Разве для симметрии? Но ведь обидно то, что каждое его слово как будто так и говорит тебе: дурак, дурак, дурак! но обидны эти подлые, презрительно-покровительственные взгляды, которые он мещет! Да, я смирен, я слишком смирен… но кажется, что у нас не обойдется без схватки!
